«Уставали страшно. Особенно глаза. От напряжения и бессонницы в голове гудело, веки закрывались. Хотелось только одного – поспать, хоть чуть-чуть. Не помогало ничего – ни разминки, ни умывание холодной водой. Даже голод отступал куда-то. Особенно тяжело было ночью, под утро. Как-то около часа ночи к нам вошёл Лев Израилевич [Горлицкий]. Но в этот раз не прошёл дальше, а остановился у дверей и прислонился спиной к косяку. Спросил, как дела, сколько осталось копировать чертежей, рассказал о последней сводке с фронта. Он был очень усталый, глаза воспалены. Он так и стоял, опёршись на косяк, время от времени водя по нему спиной. Мне это показалось странным, но я ничего не спрашивала. Хотела спать и ничего больше. Как я закрыла глаза и куда-то провалилась, не помню. Отключилась буквально на мгновение. Так мне показалось. Очнулась от того, что кто-то прикоснулся к плечу. Рядом стоял он. Посмотрела на часы и обомлела – стрелки показывали пять утра. Кинулась будить остальных. Мы проспали четыре часа вместо положенных двух. Это было серьёзным нарушением. Что будет? Лев Израилевич улыбнулся: «Девочки, пора за работу». И ушёл. Уже много позже я спросила его, почему он стоял и тёрся о косяк? Его ответ запомнила на всю жизнь: “Там острый выступ был. Чтобы не уснуть”», – вспоминала копировщица конструкторского бюро Уралмаша О. П. Чащина.

«Я тогда у мамы все юбки перетаскала. Рвала их и обматывала пальцы. Они были стесаны в кровь»

«Чтобы отогреть ноги, на кострах грели воду и прямо там "размораживали". После этого растирали ноги, чем могли, натягивали сухие бахилы и снова брались за лопату… Так выстаивали по две смены. Мама говорила, что там многих схоронили – умирали от пневмонии, запущенного переохлаждения. Но при этом всё равно перевыполняли план. Меня всегда удивляло, какие у мамы ноги. Они были почти чёрные, со вздутыми венами и огромными шрамами – по два жутких рубца на каждой ноге чуть ниже колена. Мама их всегда стеснялась и носила чулки», – вспоминала ее дочь, Галина Хорошавина.

«Смена длилась 12 часов, выходной давали один раз в месяц — 15 числа. Тогда, в переходную, мы с девчонками шли пешком из Невьянска к родителям в Шайдуриху — а это 27 километров — ночью, по сугробам, ноги обмораживали! Мылись в бане, брали немного еды из дома и бегом обратно. Однажды наша деревенская девчонка на семь минут запоздала, ей семь лет дали. Она отсидела, вернулась домой и месяца не прожила — умерла», — вспоминала Елизавета Новоселова, работавшая в 14 лет шлифовщицей на Невьянском механическом заводе.

«Не было никаких условий нормального содержания раненых. Кровати делались из обыкновенной металлической ленты, а под матрацы были подложены доски. <…> Еще одно госпитальное изобретение: сколачивались деревянные топчаны типа козел. Сверху ставилось что-то типа носилок. Посуда считалась дефицитом: чашки и ложки – на вес золота. Весь скарб постепенно собирался, копился, понемногу быт налаживался. Все это делалось для того, чтобы жизнь в госпитале была хоть немного теплее, чем на фронте. Очень помогали горожане: несли в госпиталь кто посуду, кто белье, кто мебель, кто комнатные цветы».

«С медикаментами было очень плохо: не было ваты, исчез новокаин, приходилось удалять зубы без анестезии… Отпусков не было, а в выходные дни посылали копать землю для больничной картошки, пилить дрова», – вспоминала стоматолог Зинаида Федотова из поселка Медный Рудник (ныне Верхняя Пышма).

«Несмотря на суровое время, во всем – идеальный порядок. <…> Поток раненых был ужас какой – очень много поступало тяжелых! Сестры – все молодые девчонки: Полина, Катя… Недавно рассматривал альбом с их фотографиями. Изумительные! Героини! Все перевязки – на них, уход, следили за состоянием, и переворачивали, и писали письма, и кормили, и делали все процедуры», - вспоминал Мирон Раскин, бывший пациент госпиталя.

«У нас в отделении госпиталя лежал Павленко, нога ампутирована по самое бедро. Я стеснялась его перевязывать, просила пожилую женщину из другого отделения. За это мне попало от врача…
Работали как одержимые. В первую очередь нам велели подходить к раненым, которые молчат: у него может быть болевой шок, и он может умереть, а кто кричит, тот не умрет. Мы бегали с носилками по этажам бегом: так хотелось сделать быстрее, облегчить их страдания! Выполняли все приказания безропотно, работали без выходных, без отпусков. Всегда хотелось есть. И, что удивляет, никто не болел, не было гриппа», – рассказывала медсестра госпиталя № 1705, Мария Топоркова.

«В госпитале вначале терялась, так как всем там была нужна: кому папироску закрутить, кому дать водицы, кому сделать перевязку… Запомнился тяжелораненый молодой парень. Привезли его без признаков жизни. Положили в мою палату после операции. Трое суток дежурила около него. Переворачивала исхудавшее тело, обтирала спиртом, вглядывалась в осунувшееся лицо и ждала, ждала… Он выжил. И когда немного окреп, даже начал покрикивать на меня. Я тогда ему сказала: “Кричи, кричи, родненький, кричи громче!”, а сама улыбалась». – по воспоминаниям Марии Бебневой из Арти.

«Бывало, снимаем гипс или повязку, а там черви, вши, вонь. Мы с санитаркой Тоней все терпели, хотя, бывало, и падали в обморок. Надолго задерживались в госпитале раненые с повреждением крупных суставов и те, кому отнимали конечность… Трудно разговаривать с таким раненым. Он хочет вернуться домой на своих ногах и требует немедленно изготовить ему искусственную конечность. А как трудно давалось им «воспитание» культи!.. Медсестре, бывало, приходилось терпеливо уговаривать, чтобы боец мужественно переносил боль, иначе опороспособной культю сделать невозможно. Когда начинал ходить, какой это было радостью и для него самого, и для работников госпиталя», – воспоминала медработница Зинаида Козлова.

«На его операции приходило много людей, чтоб увидеть мастерство. Он накладывал швы на кишечник и желудок не единичные, а одной длинной нитью и простой швейной иголкой так красиво, как не всякая швея может наложить шов на ткань… Операционными сестрами он очень дорожил, всем помогал, как мог. Его заботили и наше здоровье, и домашние дела. Однажды в день 8 марта он мне и Нонне Самойловой сделал праздничный подарок: “Вот вам обед для праздника”. И перелил ампулу крови. По 100 миллилитров обеим».

«В первые месяцы Отечественной войны мы не могли и мыслить о научной работе, когда в любое время суток, преимущественно ночью, санитарные поезда доставляли раненых, контуженных… Мы были молоды и не сколько уставали физически, сколько морально», – вспоминала одна из учениц Б.П. Кушелевского, О.И. Исакова.

«Мне хотели ампутировать кисть левой руки. Я не давал согласия. На мое счастье, госпиталь посетил профессор Лидский – вел осмотр и консультировал лечащих врачей. У меня пальцы были черными, их кололи иголками, но я не чувствовал боли. Меня спросил, отчего я невеселый. Я ответил, мол, что веселиться, когда мне собираются пальцы отрезать… Он осмотрел меня и спросил врача, почему хотят ампутировать руку. Врач призналась, что не знает, как лечить. Лидский тут же прописал лечение, которому строго следовали. И мои пальцы остались целы, правда, ограничены в движениях, но они мои. Мне на корабль потом писал письма сосед по палате, писал правой рукой, и вот это я считаю настоящим чудом: у него было разбито плечо разрывной пулей. Вот вам героизм военных врачей», – вспоминал Петр Волков, ветеран крейсера «Максим Горький»

«Условия труда были очень тяжелые. Из-за отсутствия вентиляции работали в противогазах. Много было ручного труда. Например, наливали аммиак из бочка в ведра, потом загружали в аппарат. Котельная завода работала на дровах, которые возили на санках со станции Шарташ. Единственным видом транспорта был конь Колька. Спецодежду шили сами из марли и ваты, носили ботинки на деревянной подошве. После смены молодежь ходила на вокзал разгружать вагоны с ранеными, помогала и в госпиталях. <…>
Связь фронта и тыла была постоянной. И не только потому, что туда шли наши лекарства, но и благодаря теплу женских рук и сердец. Писали письма братьям, мужам, сыновьям и любимым. Девчата шили кисеты, собирали посылки, вязали варежки и носки».
Из статьи Н. Смирновой «Некрасовские женщины».

«Поток корреспонденции рос с каждым днем. С фронта шли письма-треугольники, которые было трудно сортировать. Адреса в большинстве были написаны карандашом, но почтовые работники бережно относились к каждому письму. Ведь это были весточки с фронта», – писала в своих воспоминаниях почтальон Анфиса Юланова.

«Не хватало почтальонов, почтовых агентов. Приходилось обслуживать по три-четыре участка. В то время не хватало транспорта, лучшие машины отправлялись на фронт. Письма, газеты в отделения связи из почтамта доставлялись с шести часов утра пешим порядком и трамваем», – сказано в воспоминаниях почтальона Анфисы Юлановой.

Я еле сумку таскала – очень много приходило с фронта писем. У меня в то время обуви летней не было, и я бегала босиком. А на почте мне выдали ботинки и бушлат, который, кстати, вскоре украли. Почтовому делу я отдала больше 40 лет своей жизни

В последние годы многие музеи нашей страны делают выставочные проекты, посвящённые Великой Отечественной войне. Предметный ряд на этих выставках, как правило, похожий. Нам же хотелось, чтобы наша выставка выделилась на общем фоне, и мы решили поработать с письмами и воспоминаниями военных лет. Солдатские треугольники очень искренние и трогательные документы эпохи. Мы познакомились с большим количеством писем, все они разные, многие невозможно читать без слез. Они незримыми нитями связывали тыл и фронт. Солдатам в самые трудные минуты важно было понимать, что их любят и ждут, что в тылу на них надеются и делают все возможное для Победы. А в тылу очень ждали добрых вестей с фронта. И если письма с фронта незримыми нитями связали фронт и тыл, то выставка "Письма с фронта" является мостиком от одного исторического периода в другой

Елена Хоринская в своей книге «Я вспоминаю» позже писала: «Союз писателей стал своеобразным штабом боевого литературного подразделения. В большой комнате жизнь бурлила. Каждый раз, заходя сюда, я знакомилась с интересными людьми…».

Газета «Правда», 22 ноября 1942 года:
«Непередаваемо бурно, не останавливаясь в своем движении ни на час, растет уральская промышленность, дающая фронту все виды вооружения и боеприпасов. Вместе с нею растет и уральская литература. Свердловские издательства за последний год выпустили до трехсот книг о людях,  заводах, рудниках – о делах Урала».

Борис Рябинин:
«Я видел, как покупатели отходили от лотка, бережно прижимая книгу к груди, другие раскрывали и тут же, на ходу, углублялись в чтение... Нет, музы не молчали. Они тоже сражались, тоже боролись за народное счастье и свободу – в поту, в огне и дыму сражений, не гнушаясь никакой черной работы».

«Помню, как из шумного коридора я вошла в неожиданно тихую комнату, в которой сидел невысокий старик с длинной серебристой бородой, – вспоминала Агния Барто. – Это был Павел Петрович Бажов, здесь я увидела его впервые. Бажов предложил мне прийти на собрание в ремесленное училище. Глядя на подростков, я думала: удастся ли мне проникнуть в психологию этих деревенских пареньков? Своей тревогой я поделилась с Павлом Петровичем, и он дал мне совет: «А вы пройдите с ними весь их путь в училище и на заводе до того момента, когда они получат разряд».

«Мне понравилась мысль довериться собственным глазам, попытаться уловить естественность их интонации, находясь рядом с ними. Понять, какие они – эти деревенские пареньки, пришедшие помочь фронту. Ребята недолго чуждались меня, привыкли к моему присутствию, некоторым из них нравилось меня обучать, я была явно отстающей, ведь стремилась не столько овладеть профессией токаря, сколько понять, какими должны быть герои моих будущих стихов».

Последняя запись из дневников писательницы:
«Прощаюсь со Свердловском. Постояла вчера у плотины, посидела на своей скамейке. Часто за эти полтора года приходила я сюда писать стихи. Дома это было трудно. Завтра пойду прощаться со свердловчанами. Многим должна я сказать спасибо».

Фелисата Шарунова: «Стоит домна – такая огромная, огонь в ней бушует, а я как будто проникаю в нее, потому что знаю ее».